Змееборец - Страница 38

Обладатель голоса, похоже, выразил мнение большинства. Его поддержали согласным гомоном. Оризы тоскливо шныряли глазами по залу, безнадежно пытаясь запомнить всех потенциальных бунтовщиков.

– Опять же, женишься – воеводой станешь, – напомнили Йорику с другой стороны, – воеводе с королевой воевать сподручней, чем татю лесному. Или Ядвига наша тебе не хороша?

Де Фокс откуда-то из-за плеча издал тихое, но отчетливо-насмешливое шипение. Или это Дхис с комментариями вылез?

– Княжна Ядвига прекрасна, – заверил Йорик, – но замуж выходят по родительскому сговору, или по любви. Покойный воевода прочил свою дочь в жены моему господину, Лойзе Удентальскому. Лойза убит, стало быть, теперь Ядвига вольна выйти замуж за того, кого она полюбит.

– Так постарайся, – посоветовали ему сразу с нескольких сторон, – или про любовь ты только песни складывать можешь, а как до дела доходит – за саблю и на войну?

– Маэстро верен своей единственной любви! – вдруг звонко и абсолютно не вовремя встрял позабытый всеми певец. – Сердце его принадлежит Лене Удентальской, все песни его – о ней, и пусть жестокая Вдова не способна любить, ее ледяная душа не остудит пламени в душе поэта…

В зале вновь стало тихо.

Йорик обернулся к де Фоксу и спросил, тщательно подбирая слова на зароллаше:

– Ну, и зачем ты выручал этого ушлепка?

– Командор, – шефанго ослепительно улыбнулся, – этот ушлепок только что спас тебя от женитьбы.

* * *

В зале засиделись до утра, почти до позднего в эту пору рассвета. Оризов так и не выпустили. Де Фокс и его десятиградцы, еще в самом начале стихийно организовавшейся конференции, загнали бедолаг в погреб, да там и заперли до утра, велев, правда, хозяину гостиницы ни в чем пленникам не отказывать. Так что те пропивали на троих золотой штраф, но, по крайней мере, сидели тихо, и на волю не просились.

Йорик тоже пил. И пел. Давно, казалось бы, ороговевшие кончики пальцев начали болеть от жестких струн. И голос сел. Но петь просили еще, и еще. Это было что-то, наполовину забытое: петь не для своих, не для солдат, а для чужих, еще пару часов назад незнакомых людей.

Так странно снова чувствовать, как твои стихи, твоя музыка захватывают, цепляют за душу тех, кто видит тебя в первый раз, кого ты сам видишь впервые. Пока звучит песня, те, кто слушают ее, настраиваются с певцом на одну эмоциональную волну, как будто становятся эмпатами. Как будто они способны тебя понять…

Может и способны. На недолгие, заполненные музыкой минуты.

Невинных пули не секут – невинных нет.
А прошлое – оно прошло – прошло, как бред.
И в этом небе тишина погасших звезд,
Горит ущербная луна – горбатый мост.

Здесь, в этой жизни, Йорик складывал песни, пока служил Лойзе, и потом, в Картале. Стихи заливали сердце расплавленным металлом, стихи жгли, и, чтобы не сгореть, их следовало перелить в формы слов и фраз, закалить, сбить все лишнее и с музыкой выпустить на свободу.

Бродячие поэты и музыканты подхватывали его песни, разносили по всем воеводствам, и слухи о том, что Ярни Хазак, убийца и предатель, вовсе не погиб, как заявила королева, разбредались по Загорью вместе с новыми песнями. Королева лгала в одном, может быть, она лгала и в другом?

На сердце пеплом – боль потерь… и боль разлук.
Ушел – куда-то или в смерть – вчерашний друг.
Пылает праздничным костром забытый дом,
Забыто все… Напрасно все. Гори огнем…

Кто же виновен в гибели Лойзы Удентальского? Кто виновен в гибели всех других воевод? Их жен и детей, их семей вплоть до самых далеких родственников? И долго ли вольные люди воеводств будут терпеть над собой власть женщины, отнявшей жизнь у их законных правителей?

Песни Йорика не спрашивали об этом.

Но те, кто пел их, и те, кто их слушал, рано или поздно начинали задавать себе вопросы.

И сейчас музыкант, чья лютня страстно и самозабвенно отдавалась музыке, благоговейно повторял вслед за Йориком слова каждой песни. Одними губами. Опасаясь подать голос. Но и этим парень был счастлив.

На сердце выжженным клеймом – моя вина,
Но боль – пустяк. Не до нее – идет война.
Потерь цена, цена побед – тоскливый бред.
Невинных пули не секут – невинных нет.

Дурень, он дурень и есть. Не заживется такой на свете.

Звали музыканта, как выяснилось, Жиндик Худьба. Правда, назваться он сообразил, только когда Йорик протянул ему лютню, и посоветовал впредь быть осмотрительнее.

Выпущенные из подвала оризы первым делом кинулись не в участок с доносом, а – в отхожее место. И то сказать, шутка ли – всю ночь наливаться густым местным пивом.

– Маэстро! – взвился певец, – вы же не уедете без меня? Я Жиндик, Жиндик Худьба, меня знают по всей Гиени… я на службе у пана Серпенты…

– У мастера Серпенте, – безжалостно поправил Йорик. – Думаю, мастер не будет возражать, если ты отправишься в долгосрочный отпуск.

– Не возражаю, – подтвердил де Фокс, которому явно было не до новоприобретенного слуги, – Йорик, мне нужно переговорить с агентами, объясни этому… Жиндику, что от него живого нам больше пользы.

Ну, разумеется! Он кого-то пригрел, а Йорик – объясняй. Нормальное разделение обязанностей. Помянутые агенты, между прочим, хоть и вытянулись снова в струнку, как только де Фокс к ним подошел, смотрели на мастера Квириллы куда как осмысленней, чем Жиндик на Йорика Хасга. У парня-то на лице было написано, что он в лепешку расшибется, лишь бы только "маэстро" его от себя не отсылал.